Жующая стёкла

Авторский рассказ Степана Плотникова.

Обычно конец лета и начало осени у разных людей воспринимается по-разному, как, впрочем, и многие вещи. Тот рубеж времён года был своеобразен. Для них двоих. 

Она – четырьмя годами младше его – была пламенительной и пленительной особой. Огромные глаза с лучистыми, сладкими зеницами и сочной карией радужкой исторгали поистине волшебное влечение к ним любого, кого коснулся взор этих ярких очей. И, если глаза – суть зеркало души, то эта душа, следует, сошла с пределов Горнего света. Высокий лоб, тщательно собранные волосы, нежные уста и бледность ланит – всё в ней выдавало породу. Доподлинно неизвестно, текла ли в её жилах дворянская кровь или нет – в любом случае, кровь её – благородна. Тонкая млечнокожая шея, узкие острые плечи и стройный стан; чрезвычайно быстрая, без бабьего кривляния, походка отдавала юной лёгкостью и свежестью, производя впечатление неимоверно занятого человека с отнятым извне временем. Такая горит снаружи и пылает изнутри, но без самосожжения от непережитых страстей, а с пылом цветения и радости.

Он был худ, сероок, холоден; скрытен и молчалив со многими и обожаем ею.

Взаимное влечение и родство душ требовало совместности при столь явной совместимости. Через пару месяцев они уже снимали жильё в одном из дворов Старой части Среброреченска. 

Несмотря на близость к исходному сердцу города, этот двор был застроен, вернее сказать, загромозждён относительно недавними постройками, разменявшими третий-четвёртый десяток бытия. Дома стояли глухо и немо торцами, будто чураясь себя и друг друга. Ночами здесь было либо разгульно с драками, либо кладбищенски безмолвно. Третьего не дано.

Из птиц здесь гнездовались чёрные вороны. Мимоходом шлялись злые бездомные псы, от трёх и более. Котов не бывало. Голубей – тоже.

Расположенная рядом проезжая часть с довольно плотным движением здесь была неслышна и неосязаема. 

Двор жил будто бы сам – город в городе. Жильцы были всякие, как по возрасту, так и по роду деятельности и в свободе от неё. Однозначно сказать, был ли он с лихой славой или в одном ряду с более благополучными спальными предместьями, нельзя – кому как. 

Они снимали обычное однокомнатное помещение. Её присутствие будто оживило это жильё. Были сняты пылесборные паутинообразные занавески и был выброшен ковёр, отдававший сыростью. Стены словно высохли, потолки побелели, а кухня вновь стала кухней – средоточием очага и уюта. В промозглую осеннюю ночь свет этих окон возвращал желание к жизни. Одна лишь мысль о горячем чёрном сладком чае на столе и её чистой улыбке давала сил терпеть постылое, беспредельно пустынное и брошенное состояние на этой земле в окружении безразличного и чужого к самому себе бытия.

Паук плетёт сети. Пчела строит соты. Муравей – города.

Человек плетёт мысли, строит и рушит – ему самого себя достаточно.

Что привело его к отторжению столь милой девчонки – загадка. Непонятность в себе. К чему плевать на огонь в очаге, с которого кормишься – неведомо. Порой возникает мысль об изначально злой шутке этого мира – стягивать и сближать, чтобы, по приращению, разорвать в кровь и ждать гибели в муках от истечения. Ждать и не помочь.

Возможно от того, что он увлёкся тайными учениями Руяны и Моравии, но вряд ли он был в них хоть краем посвящён. Чтение стародавних рукописей и печатных книг само по себе ещё не даёт наличия знания. Его надо уметь применить. И не из той он был породы и не того склада, чтобы дух Велеграда и Арконы коснулся его своим белоснежным крылом.

– Почему ты ищешь то, что у тебя уже есть?! Зачем тебе ещё что-то, если тебе и так хорошо живётся?! Почему ты такой?!!

Так стали проходить рассветы и закаты.

Однажды стояла глухая мокрая воздухом ночь. В помещении было душно и томно. Было заполночь. Над ними висел тяжёлый сон, сменявшийся вспышками полудрёмы и жуткого зуда.

Она в омерзении утром увидела на своих плечах жгучие следы от укусов, которые ныли чесоточной болью.

После две ночи прошли спокойно. Она погрешила на комаров, влетевших из подъезда – тех самых, которые круглогодично живут в сырых и тёмных недрах подвалов. 

Но понимала – комары так не жалят. 

О прочем и думать ей не хотелось.

Тут семья рушится! 

Они молча легли. Одеяло перестало шуршать, облегая тела. Дыхание становилось глужбе и реже по мере погружения в пространства сна; веки не двигались.

Тишина была словно осязаема. 

Укус.

Быстрый жалящий жгучестью укус и зуд – горячий и сильный.

Ещё укус.

Она проснулась среди оглушённой осенней ночи с тем чувством, когда не хочется просыпаться в явь, ибо жутко. Откинув тёплое от её тела одеяло, она быстро, шлёпая мягкими ступнями по прохладному полу, включила свет и подбежала к кровати, на которой сидел проснувшийся он.

С чистой белой простыни проступали два бурых пятнышка с ровными краями. 

Перебирая крючковатыми ржавыми лапами с раздувшимся сытым брюхом к подушке двигался клоп. Она вскрикнула, обхватив лицо ладонями. Он мгновенно раздавил клопа, тут же обагрившего простыню. Она отошла. Он, встав с кровати, перевернул её, откинув все ткани и тут медной ошмёточной крупой врассыпную от света помчались многие множества трусливых ублюдков природы.

Её стал бить плач бессилия и отвращения. Она села спиной к входной двери, обхватив голые колени и прорыдала всю ночь, пока свет утра вяло не озарил заражённое мерзостью обиталище.

Он же, молча перейдя на кухню, не бросил в её сторону и взгляда. Лёг на уголок и уснул. Утром ушёл, отодвинув её, поеденную клопами, от двери.

К вечеру, тщательно осмотрев вещи, она собрала их и уехала к родственникам на другой конец города.

Он, вернувшись домой, стал искать её. Звонить. Тишина. Ото всех о ней тишина.

В раздражении он остановил взор на кровати.

Через несколько мгновений горючее вошло в плоть обиталища ржавых тварей. Вспышка – и пламя, исторгая густой дым, пожрало источник боли и омерзения. 

Он смотрел и зло ржал во весь голос, не видя, но зная о мучительной смерти нарушителей покоя.

Торжество над таинственной напастью было столь сильным, что он думал о победе над всем мраком своей жизни, над… Стены побежали от пола.

Спустя пару дней она узнала о пожаре в одном из старых дворов Среброреченска и заживо сгоревшем там человеке.

Предчувствуя, она уточнила место.

Смотря стеклянным взором вникуда, она взяла в руки стеклянную рамку с его изображением.

Уронила.

Села на пол, взяв изображение, где он ещё есть и, смотря на него, стала медленно и поднимать острые осколки стекла своими тонкими перстами, подносить к своим нежным устам и грызть их. С кромешным хрустом прожёвывать и перемалывать их между жерновами своих челюстей.

И смотреть на него.

***

А я бы её любил.