«Надоест с ухмылкой слизня измываться над листом
Надоест идти по жизни с перевёрнутым крестом
Сухощавым старикашкой молча в Днепр окунусь
И в смирительной рубашке, папа, я к тебе вернусь».
– Володь, ну что там? – поинтересовался непосредственный начальник у Владимира Колокольцева, бесцеремонно заходя в кабинет.
Старший лейтенант милиции Владимир Митрофанович Колокольцев тяжело вздохнул. Его кулак с зажатой между пальцами папиросой устало опустился на лакированный светло-коричневый стол.
– Не так уж чтобы было что-то… – неуверенно начал Владимир. – Вроде наклёвывается что-то… Ай!
Лейтенант с досады грохнул всё тем же кулаком с зажатой папиросой по своему собственному столу. Пепел разлетелся по всей лакированной поверхности, «украсив» длинными серыми полосами и без того не самую чистую мебель.
– Нету у меня ни черта, Иван Степанович! Не-ту! Вообще. Соседи все на работе были, собачников во всём дворе ни одного нет. Дети все только-только до школ дошли. Труп женщины сорока лет от роду и стена в кровавых пятнах. Всё. Замок не взломан, следов борьбы нет. Форточки закрыты, в прихожей не натоптано. Два часа дня – домой на обед приходит сын пострадавшей, видит труп и звонит ноль-два. Прибывает моя опергруппа, и… ничего. Абсолютно. Даже самой-самой тонкой ниточки.
– А форточки? – для виду почесав шею, спросил начальник Владимира, заслуженный полковник, коротавший сущие месяцы, оставшиеся до пенсии. – Форточки смотрели?
– В первую очередь, – устало отозвался Колокольцев. – Пальцы есть. И сына, и самой пострадавшей. Но никто посторонний к окнам не прикасался, по крайней мере, в обозримом прошлом. То же самое с дверной ручкой. Чисто сработал, паршивец.
– Хорошо, – согласился пожилой полкан. – А с сыном что? Может это он, того?..
Колокольцев горько усмехнулся.
– Эту версию тоже прорабатывали, Иван Степанович. Дохлый номер. Во-первых, отсутствие мотива преступления. Сыночку просто не зачем наносить пять ножевых своей матери. Он сам только-только из армии вернулся, месяц как на наш краностроительный устроился. Из друзей – старые школьные товарищи, подруги нет даже близко. Нет, ему просто незачем. Бессмысленно. Тем более, парень он спокойный, взвешенный, к разным эмоциям не склонен. С матерью, по его словам, и словам соседей, всегда был дружен. Конечно, полностью упускать такой вариант мы тоже не можем, однако… однако нет никакой причины. Это всё только раз. Второе, это то, что у парня железное алиби. Он с полвосьмого на работу ушёл. Это соседи точно видели, да и коллеги его подтвердили, что до обеда он никак не отлучался.
– А с утра? – продолжал мозговой штурм начальник.
– С утра тоже никак. Соседи по подъезду видели пострадавшую, когда она курила на балконе с утра. Попрощалась, кстати, с сыном, который в ту пору выходил из подъезда.
– А почему, извини, – перебил лейтенанта полковник. – Сама она на работу не пошла? Сын её, значит, на завод, а она знай себе на балконе курит. Это как так?..
– Она учительницей работает, в третьей школе…
– Это которая на Красных бойцов?
– Да, именно. Так вот, в школу мы тоже приходили. Ей в тот день нужно было на работу ко второму уроку. Это в четверть десятого. Так что ничего удивительного, что она в тот момент оставалась дома. Кстати сказать, как раз в период между половиной восьмого и десятью утра и было совершено убийство. Завуч третей школы, обеспокоенная заявлением детей, о том, что их учительница не пришла на урок, тут же позвонила потерпевшей домой. Звонок остался без ответа. Так что к десяти, когда завуч в первый раз набрала номер, пострадавшей уже не было в живых.
– Понятно, – басовито прогудел полковник и полез во внутренний карман кителя за портсигаром.
Пару минут мужчины молча курили, думая каждый о своём. Полковник расположился в небольшом деревянном стуле, обтянутом красной тканью, где обычно сидели потерпевшие, слёзно изливая свои истории. Колокольцев же оставался недвижим в своём служебном кресле, неотрывно смотря на плакат «СБЫЛИСЬ МЕЧТЫ НАРОДНЫЕ», на котором старик, поразительно похожий одновременно и на Ильича, и на Вячеслава Молотова, великодушным жестом показывал юному пионеру волжские просторы.
Первым молчание нарушил Владимир.
– «Глухарь» это, Иван Степанович. Самый натуральный «глухарь». Ни единой внятной улики. У пострадавшей ни любовников, ни недоброжелателей не было. Муж её погиб ещё в сорок первом, в первые дни войны. Все о ней отзывались исключительно положительно: ученики любили, а родители – безмерно уважали. Даже награды от райкома есть за многолетний труд в сфере образования и воспитания молодёжи. Сына тоже растила сама, родители, что по её стороне, что по мужа, умерли ещё при Сталине. Ключи от квартиры были только у неё, сына и соседки Людмилы Фёдоровны, тихой-тихой старушенции, которая ещё Александра третьего застала. Ключи эти, кстати, она нам передала в целости и сохранности. Говорит, что ни с кем ими не делилась. Да вы и сами рапорт читали…
– Хочешь сказать, тупик? – поинтересовался полковник.
– Судя по всему, – устало вздохнул Колокольцев. – Я ещё покопаю, Иван Степанович, но это дело, скорее всего, придётся сдавать в архив.
– Ну, – буркнул начальник Владимира, глядя на наручные часы. – Смотри сам. Нужен тебе ещё один висяк? Их и так достаточно уже, по-моему. Что же это такое, Володя? Посреди бела дня, в собственной квартире… Ладно, Володь, давай до завтра тогда. Время уже.
– До свидания, Иван Степанович.
На прощание мужчины пожали друг другу руки, и полковник покинул кабинет. Колокольцев же, хмуро взглянув на стрелку настенных часов, прилипшую к чёрной цифре шесть, тоже начал потихоньку собираться домой.
***
– Здорово, мужики! – поздоровался младший сержант милиции со своими коллегами, задорно падая прямо за липкий стол пивнухи.
Четверо оперативников, все в форменных мундирах, тяжёлыми взглядами смотрели на новоприбывшего.
– Сегодня такой случай забавный был, просто умора, – продолжал, словно не замечая этих взглядов, молодой милиционер. Он с чувством поставил на стол полулитровую банку, заполненную светлым пенным напитком и чуть-чуть отхлебнул, прежде чем продолжить рассказ. – На автовокзале сегодня, ну, который возле краностроительного, бабка одна…
– Ты чё сюда припёрся? – резко перебил Колокольцева один из оперов.
– Не понял? – растерянно и обиженно переспросил Владимир, подняв глаза на возмутившегося.
– Я тебя спрашиваю, ты чё сюда припёрся, гнида? – повторил всё тот же милиционер.
– Мужики, вы чего… – начал было молодой сержант, однако его снова бесцеремонно заткнули.
– Ты тупой что ли, или где? – вступил в диалог ещё один оперативник. – Катись отсюда, урод. Мы пива хотим выпить.
– А я с таким гов**м даже в одном поле срать не сяду, не то, чтобы за один стол, – добавил милиционер, возрастом своим приближавшийся к шестому десятку.
Несколько секунд Колокольцев изумлённо смотрел на своих коллег, не понимая, чем заслужил такое презрение, учитывая то, что в родной Гордеевск он перевёлся едва ли пару месяцев назад.
– Давай-давай, вали, – подгонял его милиционер, первый начавший измываться над сержантом. – И папашке своему привет передавай, суке такой.
Теперь для него всё встало на свои места. Колокольцев молча забрал свою банку пива, поднялся со стула, едва не ударившись головой о пыльную лампочку Ильича, висящую на чёрном толстом шнурке, и молча направился к выходу. Спиной он ловил не только полные презрения взгляды коллег, не желавших видеть его в этой пивной. Спину ему буравил и тяжёлый взгляд Иосифа Виссарионовича, чей портрет с молчаливым осуждением висел на стене.
После этого мрачного осеннего вечера сорок шестого года Владимир Митрофанович Колокольцев никогда больше не появлялся в пивной «Максим Горький», излюбленном заведении милиционеров небольшого городка Гордеевска.
***
Эвакуацию Колокольцев помнил хорошо. Помнил, как тёплым, но уже ощутимо осенним сентябрьским днём отец, стоя на перроне в форме Красной армии, крепко обнимал их с матерью на прощание. Форма была жёсткой и колючей, щёки матери мокрыми от слёз, а взгляд четырнадцатилетнего подростка – устремлённым в лес, туда, где уже занималось зарево первых партизанских отрядов. Не срослось. Металлическая ступенька вагона скрипнула под ногой мальчика, и родной город тут же исчез в позднелетнем калейдоскопе за окном. Исчезла и отцовская ладонь, машущая вслед. Исчезла бледно-жёлтая стена родного дома, исчез двор, в котором он бегал ещё босоногим ребёнком. Исчезли, сгорели в огненной волне все те места, все те святыни его недолгой жизни.
Гордеевск оставался за спиной.
В те дни вообще много всего перемешалось. Под Ельней, в грохоте артиллерийских залпов и непроглядной пороховой гари с муками рождалась советская гвардия. Где-то на берегах Днепра армейские части вновь и вновь шли в самоубийственные атаки, пытаясь прорвать душащую петлю Киевского окружения. А далеко на севере радостно маршировала финская армия, замыкая кольцо блокады вокруг Ленинграда. Правда, конечно, четырнадцатилетний Володя Колокольцев ничего этого не знал. Сейчас все его мысли занимало лишь одно желание. Желание удрать в лес. Или незаметно перебраться на соседний перрон, в один из составов, что везли свежие и ещё не затронутые потерями части туда, на запад, где горел огневой рубец фронта.
Конечно, все его попытки были тщетны. Дважды его выдавали командиры тех подразделений, куда он пытался прибиться, один раз поймал начальник поезда. И каждый раз возвращение блудного, по-подростковому жаждущего подвигов, сына сопровождалось горькими материнскими слезами. Снова и снова в ночной тишине раздавались всхлипы, снова и снова влажные, опухшие и непросыхающие глаза смотрели на понурое лицо провинившегося сына. И Володя решил отступить. Ради спокойствия матери решил сложить оружие, пусть только лишь на время, только до Казани, откуда уже и собирался отправиться на фронт.
Правда, в Казани тоже не сложилось. Местного военкома никак не разжалобили громкие и пафосные речи подростка, не смутили обещания драться до последней капли крови. Плевать ему было и на пионерский значок отличника ГТО, и на отличные успехи в учёбе. Павел Петрович, статный усатый мужчина, происходящий из потомственной семьи военных, раз за разом кончал слёзные мольбы подростка неизменной фразой: «Надо будет – призовём». И поэтому Вовке Колокольцеву оставалось только учиться. Учиться и кусать локти, приникая ухом к радиоприёмнику, передававшему очередные сводки с фронтов. Единственное, что утешало Колокольцева в те дни, так это то, что где-то там бьётся с кровным врагом его отец, от которого подозрительно долго не было никаких вестей. Каждую неделю мать ходила на почту и каждую неделю возвращалась оттуда грустной и подавленной. Её нежные руки учительницы математики день за днём грубели от изнурительной работы за рабочим токарным станком. И Вовка ничего, ровным счётом ничего не мог с этим сделать.
Таким запомнился Колокольцеву грозный сорок первый год. Горящий, безнадёжный, грохочущий радиосводками и стучащий вагонами об рельсы. Минула первая военная зима, а Володя отпраздновал день своего пятнадцатилетия. От отца всё так же не было вестей. Правда, похоронок тоже не приходило, а поэтому Колокольцев, сжав кулаки, отказывался верить в то, что с его отцом что-то случилось. Конечно, уверял он сам себя, откуда в бою время для писем? Там дай Бог голову сохранить, а не о писульках думать. Но всё равно, хоть какую весточку мог бы прислать…
Так думал Володя Колокольцев. А городское управление в ту пору занимали совершенно другие дела. Голод и неразбериха войны подтолкнула людей к доселе запретной черте. Вновь на улицах Казани появились тревожные знамения, следы которых не видели уже почти как двадцать лет. Беспризорники и уголовники, спекулянты и мародёры, все те, для кого чужое горе – лишь средство обогащения, вновь подняли в голову. Всё чаще и чаще в городе стали появляться патрули из трёх человек с наганами в чёрных кожаных кобурах. То тут, то там видели мелькавшие в толпе синие штаны с красными лампасами. А пистолетные хлопки, доносящиеся то из одной бандитской малины, то из другой, уже никого не пугали.
Именно в тот момент Володя Колокольцев понял, что, наконец-то, нашёл для себя способ послужить своей стране. За спиной у него уже болтался диплом за восемь классов, оставалось лишь досидеть до весны. В мае месяце, когда немцы, размолотив группировку под Харьковом, безостановочно рвались к Волге и Кавказу, Колокольцев забрал документы из школы, где обучался, и отправил заявку на поступление в местное милицейское училище.
Несмотря на успешно сданные экзамены, для семьи Колокольцевых наступили тяжелые времена. Учёбу в училище Володе приходилось совмещать с работой на местном оружейном заводе, так как той мизерной пайки, что выдавали его матери, на жизнь не хватало совсем. Под Сталинградом разворачивалась битва, определившая в итоге ход всей войны, кавказские нефтепромыслы горели чёрным, чадящим огнём, а пятнадцатилетний Вова Колокольцев, курсант милицейского училища, засыпал прямо над учебниками, чтобы после четырёх часов хлипкого и беспокойного сна, снова встать на учёбу. А после целого дня зубрёжки, каверзных ответов на вопросы преподавателей и обязательной патрульной практики, подросток, покачиваясь от усталости, шёл на завод, на вечернюю смену. Лишь ближе к полуночи возвращаясь домой, он находил время, чтобы засесть за учебники. Впрочем, Володя не жаловался. Тогда в таком темпе жила вся страна, поэтому сетовать на злодейку-судьбу и лить крокодиловы слёзы было бесполезно. Именно в труде, в бесконечном и бессонном труде был единственный шанс на спасение от того кошмара, что в то время захлестнул каждую улицу, и каждый дом.
А вестей от отца всё также не было.
В следующем году стало полегче. Англичане взяли Тунис, а шестую армию Паулюса окружили в заснеженных волжских степях. Поставки наладили, тушёнка, что доставалась советским гражданам по ленд-лизу, стала чуть пожирнее. Где-то вдалеке, за затянутым пороховыми облаками горизонтом, забрезжил первый лучик надежды. Впрочем, Володе было слегка не до этого. На носу – первая сессия, решается стипендия. Хотя, какая, к чёрту, стипендия? Для живущих впроголодь Колокольцевых важна была каждая копейка, а поэтому Володя просто-напросто не имел права упускать из руки даже такие скромные деньги. Он и не выпустил. В зачётке – одни «отл.»-ы, на лице – улыбка, в впереди первое по-настоящему серьёзное дело. Практика не просто в патруле, а в самом натуральном милицейском отделом, со всеми оперативным разъездами, задержаниями и протоколами. Единственное, что жалко – слишком мало, а новый семестр уже снова готов ощетиниться унылыми рабочими буднями.
Так прошёл для Володи горящий огненной Курской дугой сорок третий год. В учёбе и работе пролетел год великого поворота. Пронеслись мимо, почти незамеченные, и высадка союзных войск на Сицилии, и битва у атолла Мидуэй. Следом за ним отгрохотал десятью сталинскими ударами и сорок четвёртый. И только потом Арденнским контрнаступлением и Висло-Одерской операцией нагрянул в гости сорок пятый год. Володино обучение близилось к концу. В светлом и победном мае Колокольцев получил, наконец-то, долгожданное звание младшего сержанта полиции и диплом выпускника милицейского училища, законченного с отличием.
На фронт он так и не попал.
А потом была послевоенная неразбериха. Потом были всё те же бесконечные поезда, что Володя видел ещё в сорок первом. Только в этот раз они не шли своим мрачным и роковым ходом на запад. С песнями, со слезами облегчения и игрой на солдатском аккордеоне они возвращались обратно, на восток. Домой.
Все перроны и полустанки были до отказа забиты людьми. Встречающие и приезжающие, блеск орденов на груди, яркий, отражённый солнечный свет от позолоченной медали, радостные всхлипы девушек, висящих на шее у тех, кто вернулся. Даже скупые слёзы поседевших и постаревших отцов, счастливо, но всё равно по-мужски сдержано, хлопавших своих сыновей по могучим победоносным плечам. И никто даже не замечает тех, кто стоит чуть в стороне от общего веселья: старуху-мать, тупо глядящую в одну точку на горизонте, или растерянную молодую девушку, обречённо сжимающую в тонких ладонях букет полевых цветов.
Тяжёлые времена для семьи Колокольцевых прошли. Володя исправно нёс службу, а его мать оставила работу на оружейном заводе и вновь вернулась к своему любимому делу, преподаванию. Дети были от неё без ума. Единственное, что омрачало их счастье в те славные дни, так это отсутствие хотя бы одного письма от отца. Мать Володи трижды пыталась наводить справки, однако в военкоматах только руками разводили, отвечая, что рядовой Колокольцев ни убитым, ни пропавшим без вести не числится, а по документам до сих пор продолжает нести службу в двести третьем стрелковом полку. И поэтому Володя с матерью начали постепенно смирятся с мыслью, что отец их пал где-то на бесчисленных полях сражений, а новость об его героической кончине затерялась в непроходимых бюрократических лабиринтах из бумаг, отчётов и похоронок.
Они ещё не знали, что во многих знаниях – много и печали.
В конце лета Володе предложили продолжить службу в его родном Гордеевске. В небольшом городе, полностью разрушенном войной, в отличие от тыловой Казани, был острый кадровый голод. А поэтому средний начальственный состав, сержанты и прапорщики, были в большой цене. Взамен Колокольцеву обещали комнату в общежитии, а его матери – помочь с трудоустройством на старом новом месте. Володя, естественно, согласился.
И вновь гремят, отбивая металлическую чечётку по рельсам, вагоны поезда. Вновь всё сущее сливается для Колокольцева в радужную вереницу образов, смыслов и видов. Где-то в этом долгом и прекрасном Русском, по-настоящему Русском, экспрессе смешались и вздыхающие по уходящему лету желтые поля, и молчаливые, уже по-осеннему влажные холодные леса средней полосы, и забытые Богом полустанки, на которых одиноко сидят крепкие старики, задумчиво чадя махорчатыми самокрутками. Колокольцев запомнил всё это, теперь этот цветной и радостный фонарь лежит у него в самом сакральном, самом потаённом месте. На левой груди, прямо под сердцем теперь спрятаны и полустанки, и поля с лесами, и тонки руки матери, аккуратно держащие алюминиевый подстаканник, дымящий белёсым, едва-едва видным дымком.
Именно эти картины, сошедшие, как будто из объектива старой детской игрушки, и помогли ему продержаться все эти годы.
Гордеевск встретил их разрушенным перроном. Посреди платформы серела бесконечно огромная, как тогда показалась Володе, воронка от снаряда. Вдалеке два каких-то невзрачных работяги перетаскивали целыми тачками жидкий цемент. Город оживал после той разрухи, что принесли завоеватели, однако делал он это достаточно лениво.
Володя с матерью проследовали в общежитие, выстроенное на окраине города. Предъявили коменданту, достаточно известному человеку в городе, предписание, полученное ещё в Казани. Поймали его презрительный, полный отвращения взгляд, недоумевая о причинах такой нелюбви, а затем, кое как устроившись на третьем нелюдимом этаже, улеглись спать. Завтра им обоим предстоял трудный день.
На следующее утро Володя встал много раньше матери. Он умылся, наскоро позавтракал, приоделся в форму и, поздоровавшись с соседом, курящим на выходе из общежития, отправился в местный отдел милиции. Будучи полностью погружён в мысли о предстоящей вахте, он даже не заметил тот смачный харчок, которым проводил Колокольцева его новый сосед.
Заступив на службу, познакомившись с начальством (тем самым Иваном Степановичем, который ходил тогда в ранге капитана) и примерно оценив фронт работ, Колокольцев даже не заметил, насколько быстро пролетел рабочий день. Не замечал он также и тяжёлых, полных отвращения взглядов коллег, которыми они удостаивали сержанта, едва он представлялся и протягивал руку для рукопожатия. Молодому милиционеру было не до этого. Он был полностью на службе, полностью погружён в работу, и поэтому выражение чьих-либо глаз для Владимира было настолько же важно, как и прошлогодний снег.
Зато ему были важны горькие и неутешные рыдания матери. Вернувшись со смены домой, Колокольцев обнаружил её сидящую на кухне всю в слезах. Немолодая уже женщина, покорёженная войной и потерей мужа не могла вымолвить не слова. Когда же Владимир наконец-то сумел справиться с материнским горем и выпытать у неё, что в конце концов произошло, он едва сам не сполз по стене от услышанного.
Во многих знаниях много и печали, так ведь?
Оказалось, их отец, якобы пропавший без вести, никуда не пропадал. Он вообще не покидал район Гордеевска. Его полк бросили прямо в огонь, поставили на отчаянную линию обороны на подходах к родному городу Колокольцева. И папа бросил оружие. Папа побежал. Руки вверх, страх в глазах, бей жида-политрука, морда просит кирпича! А затем – мерзкая белая повязка на левую руку с надписью «Hilfspolizei». Затем – двухлетние кромешные дни, полные унизительно служения, предательства, лицемерия и малодушия. Затем – иудина жизнь, отвратительная и беспросветная, заполненная липкими струями конфискованного самогона, новенькими сапогами, стянутыми с трупов бывших соседей, и повешенные на осинах народные мстители.
Фамилия Колокольцевых стала очень известной в маленьком городке Гордеевске, затерянном где-то на западных границах России. К сожалению, не так, как хотелось бы младшему сержанту советской милиции Владимиру Митрофановичу Колокольцеву. Тяжёлый кнут немецкого бюргера, оттянутый за спину, со злобным и громким свистом ударил прямо по мальчишке, который всеми силами хотел сбежать на фронт в судьбоносные для страны дни сорок первого. Что не жалея сна, не жалея сил и времени учился и работал, желая быть полезным своей стране. Ударил прямо по обнажённой спине, вытянулся поперёк позвонков отцом-предателем, служившим оккупантам, пока его сын от усталости падал прямо на казанскую мостовую. Ударил родным городом, видевшим в его фамилии клеймо предателя. И всё это, что самое страшное, произошло уже после победного и громкого мая.
Шла страшная для Колокольцевых осень сорок пятого года…
***
Из старых воспоминаний Владимира Митрофановича вывел жаркий и влажный плевок, кляксой шлёпнувшийся ему прямо на заднюю часть шеи. Милиционер обернулся, однако все пассажиры пятьдесят шестого автобуса, с которыми Колокольцев вынужден был делить обратный маршрут до дома, оставались безучастными. Подросток с повязанным пионерским галстуком, твёрдо обхватив левой рукой поручень, увлечённо пожирал глазами «Как закалялась сталь». Немолодой и небритый заводчанин угрюмо рассматривал лениво сменяющийся за окном пейзаж. Сидевшая на кожаном кресле пенсионерка, важно сложила на груди руки и надменно выпятила подбородок. Колокольцев ставил именно на неё. Женский гнев, женская обида намного яростнее и свирепее, чем мужская. Мужчине достаточно выбить зубы, хорошенько, с оттяжкой надавать по морде, а после этого он успокаивается. Для женщины же физическая расправа над врагом – только начало. За этим следуют бесконечные дни, если не годы, тихой подковёрной травли. И не смутят такое отмщение ни фуражка, ни милицейский китель. Особенно, если у этой женщины кто-то остался там, кто-то не вернулся из-за грани. И поэтому Колокольцев не стал устраивать скандал. Не только потому что это бесполезно, и не только, потому что милицейская форма всё-таки обязывает. Просто та старушка действительно могла отдать кого-то близкого прожорливому молоху войны. Владимир тоже отдал. Только не так, как она, с великим материнским благословением, не меняющимся, по сути, все те тысячелетия, что человечество воюет. Здесь скорее вспоминался сад. Гефсиманский сад.
Колокольцев вышел на предпоследней остановке. Ослабил слегка форменный галстук, тяжело и обречённо вздохнул, и пошагал, преувеличенно бодро размахивая служебным портфелем, к себе домой. К той самой бледно-жёлтой стене, которую вспоминал, когда уезжал в эвакуацию. Той самой стене, которую жадно сожрал безумный огонь войны, развалила по кусочкам беспощадная артиллерия, а затем бережно и аккуратно собрал какой-то рабочий, залатав пробоины цементом и кирпичом. Как жаль, что с душевными руинами так поступить нельзя. Как жаль, что не ототрёшь никакой щёткой, не замажешь никакой побелкой ту самую чёрную свастику, что явственно проступает на стенах родного дома Колокольцева.
Много воды утекло с тех давних пор, как Колокольцев вернулся в родной город. Страсти немного поутихли, прямые и грубые оскорбления, звучащие из каждого угла, сменились тихим и молчаливым презрением. Никто больше не гонит его из пивной, некоторые коллеги даже здороваются, если настроение хорошее. Правда, сам Владимир уже давно не даёт руку для рукопожатия. И в пивнухи тоже не ходит. Несмотря на вполне благосклонное отношение начальства, Колокольцеву на стол опускались лишь заведомо провальные дела, «глухари». И так как Владимир Митрофанович не мог похвастаться своим послужным списком, состоящим, по сути, из одних лишь висяков, он до сих пор был вынужден прозябать в звании старшего лейтенанта. Впрочем, он не сердился на старого полковника, начальника отдела. Расследовать откровенные «глухари» ведь тоже работа, а Колокольцев был рад служить своей стране. Как бы паршиво не отзывалась страна на эту преданность.
Будь на месте Колокольцева кто послабее – обязательно бы сдался. Мать, например, не смогла вынести позора. После переезда обратно в Гордеевск, она сгорела буквально за год, не выдержав издевательств учеников и смертельного презрения коллег. А Володя продолжал работать. Похоронил мать, навестил то самое дерево, на котором повесили его отца овладевшие городом партизаны. Зло сплюнул, сжал кулаки и… и продолжил служить своей стране
Вот уже двадцать лет как.
Потом много всего было. От обычных рутинных патрулей до раскрытых, вопреки всему, безнадёжных дел. От первой робкой любви, что промелькнула в глазах молоденькой девчонки-терапевта, приехавшей в Гордеевск по распределению, до новорожденного пищащего младенца, который, как и его отец вынужден будет нести на себе клеймо предателя. Огненное клеймо, обугленным символом выжженное прямо на лбу. Клеймо за преступление, которого он, этот самый чистый младенец с умными и ясными глазами, не совершал.
Семья Колокольцевых жила изгоями, особой кастой неприкасаемых. На краю города, в старом доме, заново пересобранном после войны. Не общаясь с соседями, не шумя и лишний раз не возникая. Совсем тоскливо в той маленькой квартирке стало после смерти жены Владимира Митрофановича. Рак не жалел несчастную фамилию Колокольцевых. По крайней мере, её женскую часть. Такое вот замысловатое проклятие самой природы, за связь с потомками Искариота. Двадцать с хвостиком, сам ещё ребёнок, а молодой милиционер неожиданно остаётся один вместе с малолетним сыном. И во всём суровом мире у него – только маленький мальчик, синяя фуражка и свой собственный дурацкий долг. Слишком мало для того, чтобы выжить в послевоенную разруху и голод, особенно, если твоя фамилия опозорена, а сам ты навсегда записан в люди второго сорта. И слишком много для того, чтобы перестать быть человеком.
***
Колокольцев как раз доедал вторую сардельку, когда входная дверь, лязгнув щеколдой замка, тихонько отворилась.
– Саш, ты? – не до конца прожевав, спросил Колокольцев.
– Да, пап.
Из темноты коридора появился худощавый силуэт десятилетнего мальчика. Пучками торчащие светлые волосы, уши – словно непослушные листки лопуха и глаза. Чистые и ясные глаза, синеющие сегодня не детской чистотой, а лиловым фингалом.
– Это кто тебя так? – спросил Колокольцев.
– С лестницы упал, – шмыгнул носом мальчишка.
– Конечно, с лестницы, – пробурчал Владимир, вставай и накладывая ещё одну порцию опостылевших макарон. В конце концов, растущий организм. – Знаем мы такие лестницы… Победил хоть?
Ребёнок отчаянно закачал головой.
– Их четверо было, пап. А я один. Но я зато не убежал, пап. А Вовке Коромыслову так зарядил, что он потом ещё два часа ревел. Пап, а что на ужин?
– Какой ужин, – с напускной суровостью спросил Колокольцев. – А руки мыть кто будет? Пушкин?
– Ну п-а-а-п… – прогудел мальчишка, однако понуро поплёлся в ванную.
Когда же одиннадцатилетний Александр Колокольцев вернулся на залитую жёлтым вечерним светом кухню, на столе уже стояли макароны с двумя сардельками.
– За что хоть? – спросил Колокольцев, умильно наблюдая за жующим сыном.
Саша же, на секунду прекратив треск за ушами, тихо и печально вздохнул.
– Всё за то же, пап, всё за то же…
***
Дверь в детскую открывалась без скрипа. Колокольцев давным-давно смазал петли, чтобы сын не мешал ему, спящему по обыкновению очень чутко, своими ночными походами по различными физиологическим нуждам. Сейчас же безмолвность смазанного металла играла на руку не младшему, а старшему из мужчин в семье.
Владимир глядя в открывшуюся щёлку на мирно сопящего мальчика. Час ночи. Мирно вздымается одеяло, умильно дёргается босая нога, торчащая из-под тонкого одеяла. Весь день в движении, Саша продолжает бегать даже во сне. Впрочем, чего ещё ожидать от пацана в его возрасте?
Спи, сынок, спи, думал Колокольцев. Завтра суббота, выходной день. Тебе не нужно в школу, а мне – на работу. Целый день мы сможем посвятить друг другу, в крайнем случае – самим себе. Ты опять сбежишь на песчаные карьеры, я развалюсь на диване с книжкой. Мы оба замкнёмся сами в себе, в нашем собственном мирке, отречёмся, хотя бы на пару дней, от бесконечных вызовов. Бесконечных драк, бесконечных глаз, ушей, ртов, что шёпотом посылают в спины проклятья. Мерзкого и тошного равнодушия коллег, искренней ярости сверстников. Ничего этого не будет у нас с тобой. Хотя бы на два дня. Благодарная передышка хотя бы на жалкие сорок восемь часов.
Впрочем, почему «хотя бы». Тут скорее «на целых». У нас с тобой в распоряжении целых два дня, чтобы побыть людьми. Нормальными людьми, такими, у которых нет за плечами невыносимого груза долга. Такими, которых этот самый долг не гнетёт и не клеймёт каждую секунду их жизни. Такими, которые могут позволить себе выдохнуть, расслабиться и успокоиться. Могут делать то, чего мы, расплачивающиеся за грехи других, позволить себе не можем.
А может, к чёрту и карьеры эти, и книжки? Давай завтра рванём с тобой на рыбалку, прямо с утра, за город. Чтобы хоть на несколько часов отвлечься от понимания того, что как бы предано мы не служили собственной стране, как бы прилежно не учились, и какие бы вершины не покоряли, всё равно чёрный изломанный крест на нашей стене нам не стереть.
Никогда…
***
Утро субботы началось совсем не так, как рассчитывал Колокольцев. Для начала, он проспал будильник. В полусонном состоянии грохнул по несчастным часикам своей богатырской ладонью и, немного поворчав, провалился обратно в глубину сна.
Окончательно сбросил с себя вязкое полусонное существование он только к десяти часам утра. Конечно, на всякой рыбалке моментально поставился жирный крест. К тому же, совершая утренний моцион, Колокольцев обнаружил, что его сына в квартире нет. Впрочем, на этот счёт милиционер не беспокоился. Молодая кровь требует дела, это он вчера расчувствовался, стоя на пороге детской. А мальчишке хочется побегать, подраться, полазить по чужим гаражам. Пусть даже и в одиночестве.
Сам Владимир тоже не особо сильно жалел о несостоявшейся рыбной ловле где-то за городом на потеху комарам. В конце концов, за окном светило утреннее субботнее солнце, на столе лежали, дымясь, свежесваренные сосиски, а на смену старшему лейтенанту милиции ни сегодня, ни завтра не нужно было выходить. Чем не повод для радости? Особенно, учитывая тот факт, что совсем недавно Колокольцев прикупил невероятно дефицитную повесть Алексея Толстого, за которую и планировал засесть до вечера.
Правда, прежде чем приняться за заслуженный гедонизм и просиживание штанов, Колокольцев натолкнулся на неожиданное препятствие. А именно – в чайнике напрочь отсутствовала заварка. Пошарив по антресолям, Владимир так и не нашёл ничего, что хотя бы отдалённо напоминало чай, а поэтому, хмыкнув, крякнув и бросив прощальный взгляд на старую апрельскую газету с громким заголовком «ЧЕЛОВЕК СТРАНЫ СОВЕТОВ – ПЕРВЫЙ В КОСМОСЕ!», начал собираться в магазин.
Сборы не отняли у него много времени. На дворе стоял прекрасный, тёплый май месяц. Предэкзаменационная пора. И хотя все школы и училища у Владимира Митрофановича давным-давно остались за спиной, он всё равно иногда содрогался, когда заглядывал в календарь. Однако, несмотря на столь грозное для всех школьников и студентов время, Колокольцев радовался, что может выйти налегке. Спортивные штаны, белая майка, лёгкие летние ботинки. А, ещё авоська. Крепкая красная авоська. Вдруг рука потянется ещё и за пачкой «Примы»?
Крики он услышал, спускаясь на третий этаж. Колокольцев как раз собирался слегка притушить шаги, надеясь проскользнуть мимо деревянной двери, выкрашенной в бордовый цвет, незамеченным. Именно там проживала крайне неприятная соседка, почти ровесница самого Владимира. От действий его отца во время войны пострадала её семья, о чём женщина не упускала возможности Колокольцеву напомнить, каждую их мимолётную встречу превращая в скандал. Милиционеру же оставалось во время таких эмоциональных выпадов лишь скромно молчать, стоически принимая все упрёки. Поэтому он предпочитал лишний раз не сталкиваться с Лидией Михайловной, даже мимо её двери прошмыгивая на цыпочках.
Как раз мимо той двери, откуда сейчас доносились исполненные нечеловеческим ужасом вопли.
Колокольцев не думал. Одной рукой он схватился за слегка приоткрытую деревянную створку, и резко рванул на тебя. Едва сумев придержать дверь, он тут же метнул комок авоськи прямо в затылок тёмному силуэту, маячащему перед испуганным лицом соседки.
Это оказало эффект. Силуэт начал поворачиваться, как бы даже в недоумении. В левой руке у незнакомца лет двадцати сверкнула светлая сталь охотничьего ножа. Впрочем, у Колокольцева не было времени рассматривать лицо маньяка. Манёвр с авоськой, хоть и был с виду бесполезным, но всё-таки дал милиционеру драгоценные секунды, чтобы с разбегу врезаться в преступника. Печально скрипнула кожаная куртка маньяка и оба мужчины кубарем покатились на пол.
– Лидия! – быстро, стараясь закрыться от неминуемого удара, крикнул Колокольцев. – Зови помощь!
Что-то пискнув на прощание, извечная скандалистка пулей вылетела из квартиры, тут же начав барабанить по дверям соседей.
Вот только те жалкие секунды, что потратил Колокольцев, отдавая соседке приказы, стоили ему очень многого. Нож убийцы, описав короткую дугу, с размаху влетел ему чуть левее лопатки. Правая рука тут же отозвалась невыносимой болью. Колокольцев, правда, не издал ни звука. С ненавистью в глазах он, сидя на маньяке верхом, нанёс ему точный удар прямо в челюсть. Правда, это не спасло милиционера от ещё одного ножевого ранения, на этот раз, напрочь оторвавшего Владимиру ухо.
Вся их ожесточённая, зверина и безмолвная схватка заняла не более трёх минут, пока подоспевшие соседские мужики не оттащили от маньяка окровавленного Колокольцева. Дальше всё было просто. Так просто, как никогда не бывает с живым человеком. Агонизирующего от полученных ран милиционера оставили на попеченье голосящих и ревущих женщин, а убийцу, у которого кто-то уже успел выбить из руки нож, молотили всем этажом, дружно запинав урода в угол.
Владимиру Митрофановичу тоже было легко. Совсем-совсем легко, как никогда не бывало в жизни. Тусклыми, закрывающимися глазами он смотрел на стену родного дома, обклеенную жуткими жёлтыми обоями. Смотрел – и улыбался, блаженно чувствуя, как его клеймо в виде чёрной, жирной и совсем не родной свастики, медленно растворяется где-то за горизонтом. Когда к дому номер пять по улице Калинина подкатила жёлтая карета скорой помощи, сына предателя-полицая уже не существовало…
