«Стала водка шесть и восемь – все равно мы пить не бросим.
Передайте Ильичу – нам и десять по плечу.
Если станет еще больше – будет то, что было в Польше.
Если станет двадцать пять – будем снова Зимний брать».
Народная мудрость, залитая «беленькой»
Три шестьдесят две – цена за «ноль пятую» бутыль водки «Московская» во времена брежневского «застоя». Неистребимая константа, наглухо засевшая в голову каждому верноподданному Дважды Ильича Советского Союза. Сакральная цифра, которую, по правилам хорошего тона, надобно было «соображать на троих», скидываясь на прозрачную амброзию по рублю с четвертинкой с рыла – таким макаром еще и на закусь обычно хватало.
Три шестьдесят две – стоимость томика «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева, выпущенного издательством «Интербук» в 1990-м. Иронично, однако. Как и тот факт, что первый усеченный вариант «сорокоградусной» поэмы в прозе впервые был опубликован в журнале «Культура и трезвость» за год до дебютного тиража в твердом переплете. Противоречие на противоречии. Смех смехом. Прах к праху.
Кто же такой этот ваш Веничка Ерофеев? Не зазря ли его окрестили «значимым советским постмодернистом»? По что ему понадобилось воспевать не самый привлекательный маршрут на Горьковском направлении железной дороги? Ради одного только коктейля «Слеза Комсомолки» и хереса на Курском вокзале? Или же нет? Всем заинтересованным, просьба бежать на посадку. Поезд Москва – Петушки отправляется в путь прямо сейчас.
Содержание
- Сплошное мордобитие и культ физической силы
- Сколько себя помню, симулирую душевное здоровье
- Поэма Москва – Петушки
- И немедленно выпил
Сплошное мордобитие и культ физической силы
«Человек не должен быть одинок – таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят».
Фрагмент из поэмы «Москва – Петушки»
Писатель был шестым по счету ребенком в семье начальника железнодорожной станции и простой домохозяйки, осевших в Мурманской области. На свет будущий литератор появился в 1938 году, а в 1945-м лишился папы – главу семьи репрессировали по 58-й статье (контрреволюционная деятельность). Еще через два года по этапу пойдет и старший из братьев Юрий, бывший главным добытчиком в семье в отсутствие отца. Чтобы без пяти минут беспризорные детишки смогли пережить суровые заполярные зимы, мать Венички уехала на заработки в Москву, а отпрысков водрузила на плечи органов опеки.
Новоявленных детдомовцев направили на обучение в затхлую школу, расположенную в городке Кировск на Кольском полуострове. Приехавшие в такую даль выпускники ленинградских педагогических ВУЗов «вышибали из детей все, что возможно». Требовательные преподаватели и желание юного Венедикта как можно скорее покинуть промозглое северное захолустье сыграли свою «цифру». Ерофеев получил золотую медаль, единственную в его десятом «К» классе, и поступил в столичный МГУ на филологический факультет.
Не по годам эрудированный и наглый юнец, он в мгновение ока разочаровался в «учебе по шаблону», чуть ли не с порога начал подкалывать и грубить университетским работникам, а через полтора года взял бессрочный академический отпуск. Грешная мысль продолжать обучение в других институтах, бывало, посещала Венедикта, однако ни одна из его попыток пристроиться в Орехово-Зуеве, Владимире и Коломне не увенчалась успехом.
«Просто я, видимо, не вставал, потому что слишком вставали все другие. И мне это дьявольски не нравилось. Ну, идите вы, п****ки, думал я, а я останусь лежать, потому что у меня мыслей до***ща».
Венедикт Ерофеев вспоминает студенческие годы
Непонятому дарованию пришлось примкнуть к «поколению дворников, истопников и сторожей». В кармане – фига и мятый червонец, за спиной – ошалелый военком и шлейф от перегара, впереди – полное отсутствие уверенности в завтрашнем дне вопреки повестке Компартии. Ерофеев, ныне маргинал и начинающий пьянчуга, перебивается случайными заработками и ищет приюта у друзей со студенческой скамьи и мимолетных сожительниц со всей России.
Кем только Венедикт не успел поработать за время своей эпической трудовой одиссеи по СССР: грузчик, кочегар, дежурный в отделении милиции, подсобник каменщика, приемщик стеклотары, стрелок военизированной охраны, библиотекарь, заведующий цементным складом, участник научной экспедиции в Средней Азии – список далеко не полный. Хочешь жить – умей вертеться.
Чем больше отметок появлялось в трудовой книжке Ерофеева, тем интенсивнее он спивался и бегал за юбками. Алкоголизм из тревожного эволюционировал в запущенный, но, как бы стремительно Венедикт не погружался в «синюю яму», он ни на секунду не расставался со своей крохотной записной книжкой. С самого детства Веничка постоянно о чем-то писал, развивая весьма неординарный литературный слог, а во взрослой жизни сочинительство стало для него своеобразным хобби, способным отвлечь от безденежья и шумных попоек. У кого из его многочисленных коллег не спроси, все согласятся, что над разлинованной бумагой Ерофеев чах с тем же ропотом, что и над склянкой с денатуратом.
Сколько себя помню, симулирую душевное здоровье
«Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян».
Фрагмент из поэмы «Москва – Петушки»
Очерки Ерофеева, стихийные и непредсказуемые, долгое время не могли сложится в целостную и последовательную историю. Литературные экзерсисы для Венички были чем-то вроде медитации: описал новостную передачу по радио, вспомнил прошедшую смену, порассуждал о проблемах нищих пролетариев, а потом вновь хвататься за работу. Или же за граненный. Как ни крути, а намеренному саморазрушению писатель-самоучка отдавался за милую душу.
Пускай будущее туманно, а агрегатное состояние души словотворца мечется между пьяным и невыносимо пьяным, в середине 60-х Ерофееву все-таки удается хоть немного стабилизировать окружающую обстановку. Он устраивается монтажником кабельных линий в Москву и расписывается с давней подругой из Владимирского Института, которая дарит ему сынишку. Обитает жена в селе Мышлино, что находится под Петушками во Владимирской области, потому каждый выходной Венедикт катается к семье на пригородной электричке Москва – Петушки. Скромная, тихая, смиренная идиллия, о которой маратель бумаги и ревностный борец с этилом мечтал долгие-долгие годы.
Правда, в 1966 году молодая чета распадается, а разводу, если верить очевидцам, вторили громогласные крики и пальба в воздух из дедовского ружья. Ерофеев опять записался в волки-одиночки и продолжил работать в Москве, изредка наведываясь к сыну на денек другой, коли бывшая супруга разрешит. Однако начальству мытарства подчиненного, прослывшего знатным выпивохой, порядком надоели. В какой-то момент руководитель запретил Венедикту покидать Москву, ибо не ровен час, как писатель сорвется да уйдет с горя в запой в этих злосчастных Петушках. Раздавленный и скучающий по спокойной провинции, Ерофеев берется за перо и начинает работу над magnum opus под названием «Москва – Петушки». Книгой, погружаясь в которую он мог вновь оказаться в желанном уголке, что раскинулся на западе Владимирской области, хотя бы на пару часов в перерывах между сменами.
Над поэмой он корпел основательно. Его коллеги вспоминают, что увлеченный сочинительством Веня нередко отказывался от совместного времяпрепровождения в обнимку с бутылкой. К нему приходили товарищи с водкой и, застав его за таким глупым занятием, как написание поэмы, звали пить с ними. Он стоически отказывался.
«Совершенно необязательно быть тонким психологом, чтобы прослыть им».
Фрагмент из повести «Записки психопата»
Как оказалось, не зря. Окончательный вариант «Москва – Петушки» выходит в свет в 1969 году и стремительно расходится по рукам друзей друзей. Любительские перепечатки и самиздат творят чудеса: пока на родине поэмой в прозе зачитываются два с половиной калеки из двойного подполья, зарубежные искусствоведы, жадные до андеграундной советской литературы, добывают малочисленные экземпляры «Москва – Петушки» и придают творчество Вени широкой огласке за пределами «железного занавеса».
Поэма Москва – Петушки
О чем же рассказывает сия замечательная книжка? Это наполовину автобиографический, наполовину документальный текст, описывающий рядовую поездку алкоголика-интеллигента Венички по маршруту от Курского вокзала до железнодорожной платформы в Петушках (вымышленный Веничка и реальный Венедикт – персонажи похожие, но проставлять между ними знак «равно» не следует; об этом неоднократно говорили друзья и близкие Ерофеева ).
Слегка поддатый и катастрофически болтливый главный герой трясется в электропоезде, ведя пространные монологи о тщетности социалистического бытия, выпивает с незнакомыми пассажирами и погружается в пучины собственного воспаленного рассудка. У Ерофеева ангелы с белоснежными крыльями радеют за «красненькое», а где-то там, на другом конце Вселенной, ожидает своего героя город мечты, «где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».
Колкая сатира, не обделенная нецензурной лексикой. Обывательское равнодушие, живущее в симбиозе с форменной метафизикой – все в этой книге направлено на то, чтобы читатель невольно вошел в состояние ментального похмелья. Будто бы он витает в облаках слегка «под шафе», сидя на кухне в «хрущевке» после лютого застолья. А перед ним стоит и тушит окурок о бледный подоконник миловидный алкаш-эрудит Веничка.
Из уст харизматичного забулдыги льются сладкоголосая полемика, резкие словеса о паскудных нравах и практиках питейных, о фатализме сущего, о сущности фатализма, и о том, что такое советский человек, проспиртованный до мозга костей и спасения, что называется, не ищущий. Ведь катастрофически тонка грань между забытьем и физическим отторжением захмелевшей истины:
«Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твердую память или, наоборот, теряет разом и то и другое».
И немедленно выпил
«И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, но не приняв, – умру и он меня спросит, а хорошо ли тебе было ТАМ? Плохо ли тебе было? Я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой — меньше».
Фрагмент из поэмы «Москва – Петушки»
Хоть слава пришла к Ерофееву крайне внезапно, он не смог полностью насладиться ею из-за вечно странствующей натуры. Его бесконечные путешествия закончились лишь тогда, когда писатель женился во второй раз. Тогда-то у него появилось и постоянное место жительства в Москве, и какие-никакие связи в литературном сообществе. Вот только ближе к окончанию скитаний, уже в 80-ых годах, у Венедикта был обнаружен рак горла в предтермианальной стадии. Даже французские профессора, желавшие его переезда в Европу, предлагали помочь с лечением, но бюрократическое советское руководство отказывало «народному писаке» в отъезде за границу.
В скором времени Венедикт окончательно потерял голос и до приобретения голосового аппарата общался исключительно с помощью записок и письменных посланий. Литературные труды он не прекращал вплоть до самой смерти, и каждую свободную минуту проводил в обнимку со своими старыми блокнотами и тетрадками, которые его жена аккуратно складывала в солидных размеров походную сумку.
11 мая 1990 года Венедикт Ерофеев скончался от смертельного недуга на 23 этаже Всесоюзного онкологического центра на Каширском шоссе в Москве.
Хоть «Москва – Петушки» и стали самой значимой книгой писателя, мы можем ознакомится и с другими его работами, выпущенными еще «при жизни» и писавшимися на протяжении многих лет в качестве «путевых заметок». «Записки психопата», описывающие спуск по социальной лестнице после отчисления из МГУ, пьеса «Вальпургиева ночь», жанр и направленность которой до сих пор не поддаются классификации литературоведов, и два небольших эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» и «Моя маленькая лениниана»: снова про режим, снова про наболевшее. Килотонны личных записей и душещипающих заметок, написанных экспромтом, публикуются в отдельных сборниках сочинений «Бесполезное ископаемое» с 2005 года.
Вы только вслушайтесь в то, как это звучит: «Бесполезное ископаемое». Самокритично и, что самое главное, честно по отношению к самому себе. Ерофеев, пускай и любил пригубить, всегда сохранял катастрофически трезвый взгляд на сумасшедший мир вокруг него. То, что казалось обывателям беспорядочным образом жизни и безответственным разгильдяйством, он воспринимал как некое покаяние, ритуал инициации перед входом в бессмертие. Бессмертие, доступное только тем, кто, «оставаясь внизу, научился плевать на всю общественную лестницу». Тем, кто изо дня в день переживал «самое бессильное и позорное время в жизни любого народа – время от рассвета до открытия магазинов».
«Ты ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок. Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной Конституции».
Фрагмент из пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»
