В «Редакции Елены Шубиной» в серии «Кинобестселлеры» выходит роман Георгия Владимова «Три минуты молчания». Его герои — экипаж рыболовецкого судна. Книга написана в жанре «сурового реализма», в котором работал автор, в молодости побывший палубным матросом на похожем траулере. Издание приурочено к выходу кинофильма «Снегирь», снятого режиссером Борисом Хлебниковым по мотивам романа Георгия Владимова.
История, рассказанная от лица Сеньки Шалая, «сельдяного матроса» с рыболовецкого судна, была написана в 1969 году, но не теряет актуальности и по сей день. Этот метафоричный, полный специфических словечек и профессионального сленга текст только притворяется большим авантюрным романом о тяжелых буднях и неказистых праздниках гражданских моряков и тех, кто их окружает. На самом деле это меткая, цельная, иногда безжалостная в своей честности психологическая проза о том, как сложно спасти самого себя, но как легко и безрассудно можно рискнуть собственной жизнью ради других. Сенька мается своей неприкаянностью, живет настоящей жизнью только в море, а на суше пропивает заработанное, постоянно обещая себе начать все с чистого листа. Но неумение анализировать свои и чужие поступки, думать об их последствии и уметь делать правильные выборы вновь и вновь ведет Сеньку то к мелким конфликтам, то к крупным неприятностям. Он влюблен не в ту женщину, занят не тем делом, водит дружбу (на самом деле просто участвует в попойках) с не теми людьми. Сенька не умеет подбирать нужные слова, чтобы даже самому себе объяснить, зачем живет, зачем ему вся эта переполненная «морским народом» бестолковая жизнь. Но однажды, когда ему случится взять на себя ответственность за чужие жизни — не потому, что велел долг перед Родиной, а потому что так правильно, — начнется новый отсчет непутевой Сенькиной жизни. То, чего он так желал и боялся одновременно.
«И я же всё равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги? Кому-то же это, наверно, выгодно — а мы просто слепые все, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы — хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать, что мы — никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря… И так оно и будет — пока не научимся о ближнем своём думать. Да не то думать, как бы он вперёд тебя не успел, как бы его обставить, — нет, этим-то мы — никто! — не спасёмся. И жизнь сама собой не поправится. А вот было бы у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню — помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! — как все «маркони» слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли… Или всё это — бесполезные мечтания? Но разве это много — всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком…»
Это последнее крупное произведение, опубликованное Александром Твардовским в бытность его главным редактором журнала «Новый мир». Журнальная версия была подвержена острой критике, и роман долгое время не публиковался на родине автора.
Об авторе книги
Георгий Владимов (19 февраля 1931 г., Харьков, СССР — 19 октября 2003, Франкфурт-на-Майне, Германия) — писатель, сценарист, критик, диссидент. Публиковался в СССР и — после исключения из Союза писателей СССР — за рубежом.
О фильме «Снегирь»
Фильм Бориса Хлебникова — режиссера фильма «Аритмия», сериалов «Обычная женщина», «Шторм». Правдивое и захватывающее повествование о полном опасностей плавании и о людях моря, последних романтиках. Впервые фильм был показан на церемонии открытия 45-ый московского международного кинофестиваля, и очень тепло встречен критиками и зрителями.
Первые отзывы о фильме
«Снегирь»: драма Бориса Хлебникова про схватку с водной стихией, которая вжимает в кресло». (Афиша)
«Снегирь» — о хрупкости человеческой жизни. Именно когда бесится море, кажется особенно очевидной моя любимая мысль Владимова — о праве каждого, даже самого последнего бича, даже проглотившего ложь и собственную вину — на узаконенные морским законом три минуты тишины, когда попавший в беду посылает свой сигнал SOS. И он должен быть услышан». (Лариса Малюкова)
«В этой истории есть и идеальный шторм, снятый в павильоне, и неприглядный быт токсичной команды немолодых мужчин, и конфликт поколений, и трагедия…». (Кинопоиск)
«Лучшая картина в творчестве Бориса Хлебникова, и так – одного из самых сильных современных режиссеров». (Сусанна Альперина, «Российская газета»)
5 причин прочитать
- «Три минуты молчания» — пронзительный и очень искренний роман о том, что никакая стихия не заставит человека стать смелее или свободнее, пока он сам этого не захочет.
- Текст изложен необычным языком, сквозь который проступает особый говор «сельдяного» матроса.
- Роман, написанный в 1969 году и долгое время не издававшийся в СССР, рассказывает сразу о нескольких противостояниях одного человека: с природой, с другими и с самим собой.
- Идея романа возникла у Георгия Владимова, когда простым палубным матросом он сам прошел «три моря Атлантики».
- Специальное издание в кинообложке приурочено к выходу фильма Бориса Хлебникова «Снегирь».
Аннотация
Снегирь. По мотивам романа Георгия Владимова «Три минуты молчания».
Правдивое и захватывающее повествование о полном опасностей плавании и о людях моря, последних романтиках.
Рыболовное судно «Снегирь» — плавучий дом для банды морских бродяг. Они все разные, но есть кое-что общее — желание взять улов побогаче, хорошо заработать, вернуться на берег живыми. Частью этого мира становятся два новичка — Никита и Максим. Ледяные волны, работа на износ и компания хмурых моряков — не таким им виделся этот летний круиз. С видео для блога придётся повременить и недовольство оставить при себе. Море изменчиво, и шторм — не главное испытание, которое ждёт команду корабля.
- Режиссёр-постановщик: Борис Хлебников
- Авторы сценария: Наталия Мещанинова, Борис Хлебников
- В ролях: Александр Робак, Тимофей Трибунцев, Макар Хлебников, Олег Савостюк, Евгений Сытый, Сергей Наседкин, Анатолий Попов, Михаил Кремер, Владимир Лукьянчиков
Цитаты
Я смотрел на чёрную воду в гавани — как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу ещё была видимость, а выше — как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда ещё спускался в порт, видел — небо над сопками зелёное, чистое, и звёзды как надраенные, — так что это ненадолго: к ночи ещё приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдёт в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику.
Он в порядке был морячок — ладненький, резвый, шуба-канадка на нём с шалевым воротником, мичманка на месте, козырёк на два пальца от брови. Это мы, сельдяные, всё больше в пальтишках, в телогрейках. А торгаши себя уважают. …про «деда» целая книжка написана! Журналист из Москвы приезжал, часов пять с ним беседовал, потом прислал экземплярчик. Про лагерь там, правда, вылетело, но насчёт пожара и про житьё «дедово» на островишке — это всё есть, и очень даже красочно, «дед» со старухой как ни прочтут — плачут.
Это в большом-большом дворе, на Володарской, пройти под аркой и сразу налево, угловое окошко на четвёртом этаже, там она снимала комнату. Там я бывал — четыре раза, там все вещи чужие, её — только накидка на кровати, коврик, финтифлюшки на столике, а всё-таки думаешь — она век здесь живёт. «Главное — ничего не хотеть, — она мне говорила, — тогда ты ещё хоть как-то счастлив. Сегодня это моё, а завтра, может быть, нас и не будет».
Катеришко посапывал у причала, и вся публика вниз повалила, в кубрик, а я не пошёл — сидеть уже негде там, — сел на кнехт. Туман и вправду кончился. Последние хлопья относило ветром к Баренцев у, и вода не дымилась, была чёрная, без морщинки, и в ней стояли огни — красные, зелёные, белые. На том берегу светились доки и корабли, домишки на сопках. Там-то и жила моя Нинка. Один огонёк был её. И я, когда возвращался с моря, всегда уже знал, дома она или нет. И ребята мне говорили: «Нинка твоя лампадку засветила». И мне нравилось, что она не ходит на пирс, а ждёт, пока я сам приду, по своей воле.
Весёлое течение — Гольфстрим!.. Только мы выходим из залива и поворачиваем к Нордкапу, оно уже бьёт в скулу, и пароход рыскает — никак его, чёрта, не удержишь на курсе. Зато до промысла по расписанию шлёпать нам семеро суток, а Гольфстрим не пускает, тащит назад, и получается восемь — это чтобы нам привыкнуть к морю, очухаться после берега. А когда мы пойдём с промысла домой, Гольфстрим же нас поторопит, поможет машине, ещё и ветра подкинет в парус, и выйдет не семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей — в слабую погоду зимой тепло бывает, как в апреле, и синева, какую на Чёрном море не увидишь, и много всякого морского народу плавает вместе с нами — касатки, акулы, бутылконосы, — птицы садятся к нам на реи, на ванты…
Дрифтер не торопился, и мы не торопились, смотрели на синее, на зелёное, ресницы даже слипались. Стояночный трос уже кончался, за ним выходил из моря вожак — будто из шёлка крученный, вода на нём сверкала радужно. Чайки садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дёргался, и вожак звенел, как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не спеша, то есть не он тянул, он только шлаги прижимал к барабану, чтоб не скользили, но так казалось, что это он тянет, дрифтер, весь порядок — с кухтылями, поводцами, сетями, рыбой. Ну, рыбу-то мы ещё не видели. И наверное, дрифтер не о ней думал — нельзя же только об этом и думать, — а думал, наверное, про чаек, которых мы зовём глупышами, черномордиками и солдатами: счастливей они нас или несчастнее. А может быть, и вовсе ни о чём, просто глядел на воду, заворожённый, млел от непонятной радости.
И плюх на меня! — серое с белым, с чёрным, пушистое, бьётся оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазёнки блестят, как пуговки. Глупыш, кто же это ещё. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев чёрные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперёд, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять — он ещё пуще забился, затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он — пошёл ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдёт. Я его вытащил к свету — одно крыло у него висело, пёрышки маховые сломаны, — и как дотронешься, он сразу кричать и клеваться.
Он поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
— Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими нервными сделал? Не иначе — Хрущёв. Всё чегонибудь придумает, турист. То кукурузу, понимаешь, то Большую Химию. А при Хозяине-то, вспомни, и порядок был, и каждый год к первому апреля, цены снижены… Ай-яй-яй!.. Но ты вирай всё-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
Бухта открылась — вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака проносятся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами — дома в пять этажей, зелёные, красные, жёлтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху — сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь — овечьи стада на склонах. Судёнышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки — яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.
Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придём туда — к Господу, Которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие учёные и заслуженные артисты, — им-то прямая дорога в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, Которого нету, спросит с металлом в голосе: «Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!» — «Повар я. По-рыбацки сказать — кандей. На милость Твою надеюсь, Господи. Больше-то мне на что надеяться?»
